В этом разделе представлены прозаические работы Намжила Нимбуева
Сейчас на сайте размещено 6 работ
| № | Название | Ссылка |
| 7 | Рождение песни | Прочитать |
| 6 | Светлана (новелла) | Прочитать |
| 5 | Возрождение смутьяна Намсарая | Прочитать |
| 4 | Хорэш, усь-усь! | Прочитать |
| 2 | Старость надо уважать | Прочитать |
| 1 | ОДИНОКИЙ ОСЕННИЙ ТРАМВАЙ | Прочитать |
Статья №5
Название: Возрождение смутьяна Намсарая
Солнце еще пряталось за синими сопками, когда взъерошенный и невыспавшийся Васька примчался в аймачную больницу. Его помятая полуторка судорожно дернулась и заглохла посередине огромной лужи. Поднимая вокруг себя грязные фонтаны, Васька прошлепал к больничному крыльцу и с грохотом ворвался в переднюю, напугал двух молоденьких медсестер, которые сидели на кожаном диване и чуть слышно прыскали в кулак. Девушки замолчали и с удивлением посмотрели на долговязого рыжего парня в телогрейке, так неожиданно нарушившего привычную тишину больницы.
Шумно поздоровавшись с ними, Васька тут же стал грозно расспрашивать, не знают ли они, где его жена, Люська Ерофеева, которая родила позавчера, и кто у него, парень или девка. Те ничего не знали и сконфуженно стояли перед ним, словно заробевшие синицы. Тогда Васька начал сердиться, и его бас порожней жестяной бочкой прокатился по гулкому коридору.
- Ваша жена, молодой человек, родила мальчика, - Васька обернулся. Пред ним стояла улыбающаяся женщина в белом халате. - От души поздравляю вас с сыном!
- Большое вам спасибо, мамаша! Мужик у меня, значит! – Васька весело заржал, не умея скрывать своих чувств. Не удержавшись, зазвенели бисерным смехом и те молоденькие медсестры.
- Подождите, пожалуйста. Вашу жену выпишут через час, - женщина в халате поморщилась от громкого Васькиного гоготания и скрылась в соседней двери.
Когда вышла Люся, намаявшийся Васька сидел на диване и сосал потухшую папиросу. Он бросился навстречу и забрал у нее из рук большой теплый сверток.
- Ох, Люська, а я тебя совсем, кажись, заждался! – его скуластое лицо заходило в радостной ухмылке.
- Так я же, Вася, ребеночка кормила, - ответила Люся печальным голосом, дрожащим от волнения. Она выглядела необычайно бледно, в ее синих глазах подергивался напряженный испуг, словно она хотела сказать что-то, но боялась.
А Васька не обратил на это внимания, полагая, что Люся просто ослабла после родов, и безмятежно направился к выходу.
- Ух, какой ты у меня попрыгунчик! – нежно громыхал он, чувствуя, как сынишка колотит его в живот. – Поди что весь в батяню: такой же дерганый!
Люся с тем же отрешенным видом брела следом, обхватив цветастый узел с одеждой, и, казалось, вовсе не слышала Васькиного голубиного воркования.
Машина никак не хотела заводиться. Она натужно хрипела и кашляла по-старушечьи. Чертыхаясь, Васька месил вокруг нее грязь резиновыми сапожищами. Он изрядно повозился в моторе, отпустил крепкое мужское ругательство и бешено, с придыхом мотанул заводную ручку. Полуторка, наконец, затряслась и оскорбленно взревела.
Выбравшись из лужи, Васька рванул было на радостях что есть духу по центральной улице. Люся испуганно пихнула под бок:
- Чокнулся, что ли? Не успела я родить, а ты уж убить ребеночка хочешь… - она глубоко, по-детски вздохнула и умолкла, тоскливо, глядя на раскачивающийся «дворник».
- И чего ты это вздыхаешь да вздыхаешь, случилось что? – удивился Васька. И не получив ответа, успокоил:
- Ну, ладно, Люсечка! Я повезу вас на первой скорости, а то дорога и впрямь никудышная.
- Приехали! – белобрысый Петька ворвался в горницу и зашлепал по полу ногами.
Когда счастливый Васька, гордо держа на вытянутых руках завернутого сына, появился на пороге в окружении сестренок, таких же рыжих, как и он сам, в комнате его с волнением ждали родители, братья с женами, соседи и куча Васькиных племяшей.
Все молча смотрели на Ваську, который стал отцом и принес в просторную избу, где он сам родился, новое пополнение многочисленному семейству Ерофеевых. А Васька стоял посередине горницы, прижимая к необъятной груди маленький теплый комочек, и никак не мог согнать с рябоватого лица прущую изнутри радостную улыбку.
Наконец он медленно и торжественно подошел к столу, опустил руки. Все заулыбались и придвинулись поближе. Загадочно и хитровато оглядываясь, Васька осторожно развернул одеяло.
И тут словно гром грянул. На одеяле лежал толстенький, скуластый, черноволосый карапуз с узкими раскосыми глазами и мелко дергал пухлыми ножонками. Сомневаться в его азиатском происхождении было просто немыслимо. Все молчали и не могли сказать ни слова. Потом отец собрался и выдавил из себя:
- Дак что же это получается, люди добрые?..
В ответ заскрипели пружины, послышались глухие, сдавленные рыдания. На кровати лежала Люська и, уткнувшись в подушку, горько плакала.
И всем вдруг стало ясно, в чем дело. Снова наступила напряженная тишина, только Васька яростно скрежетал зубами.
Тут хромой Никифор, пятистенная изба которого стояла напротив, высказал догадку:
- А можа, ребенков перепутали? Ведь сколь было случаев, когда бабе по ошибке доставалось совсем не то дите, которое она, значит, рожала собственноручно.
Ерофеевы обрадованно ухватились за эту мысль и облегченно засуетились. Как они раньше не додумались, господи, ведь все так просто. Было решено поехать в район и там все выяснить. Отец с матерью стали заворачивать черноглазого малышонка, а Васька пошел заводить машину.
На пороге его остановил горестный и усталый Люськин голос:
- Не было никакой ошибки, я одна родила на этой неделе.
Васька затравленно оглянулся, отец окаменел на месте, растерянно обнимая уже завернутого бурятенка. Недолговременный хмель облегчения, ударивший было в голову, бесследно улетучился, и дом Ерофеевых снова заполнило тягостное молчание. Скуластенький бурятенок, словно понимая тяжесть свалившегося горя, вдруг тоненько и жалобно заплакал, от чего у каждого на душе заскребли кошки.
Потом озабоченные и помрачневшие люди стали выходить на широкое ерофеевское крыльцо, чувствуя, что молодых и таких невезучих супругов лучше всего сейчас оставить наедине.
Горница опустела, Васька с Люсей остались втроем с бурятенком да с негаданным горем, которое вдруг черной тенью замаячило в окне, наизнанку перевернуло всю их беззаботную, в сущности, только начинающуюся семейную жизнь. От того, что люди вышли, унося под сердцем тревогу и прогорклое чувство какой-то непонятной им досады, горе молодых супругов нисколько не уменьшилось, наоборот, оно стало острее и ощутимее посреди гулкой пустынности ерофеевского дома.
Васька долго молчал, видимо, не зная, что обычно говорят другие люди, когда им вот также изменяют жены, которых они любили и считали преданными на всю жизнь. Он стоял у комода и с отрешенным лицом разглядывал потускневшую карточку, где заезжий фотограф заснял его, Ваську, совсем голеньким карапузом в обнимку с черным лохматым псом Дунькой, который прошлой весной скончался по старости лет. Васькой овладело странное чувство, навязчивое и сильное. Нет, это была не ревность, Ваське стало невыносимо тоскливо от мысли, что он, оказывается, не умеет быть любимым человеком, что он сам не умеет любить свою синеглазую Люську, да так глубоко и беззаветно, чтобы она никогда не смогла изменить и к тому же, как сейчас, принести в подоле совсем чужого ему ребенка.
Пока недоумевающий Васька терзался подобными мыслями, Люська лежала у окна на высокой с никелированными шарами кровати, неподвижная, безучастная, но чувствовалось, что она с напряжением вслушивается в наступившую тишину и со страхом ждет, что скажет Васька. Тут крошечный бурятенок снова тихонько заплакал, видно, успев проголодаться. От этого плача Васька словно ожил и чуть слышно заговорил, с досадой поглядывая на хнычущего ребенка:
- Чо, значит, обманывала ты меня, Люська…
- Нет, Васенька, нет! – зашлась в крике Люся, повернув к нему заплаканное красивое лицо.
- Врешь! – пронзительно заорал Васька и часто заскрипел половицами. – Все-то ты брешешь, Люська. Небось, снюхалась с кем из парней, когда я прошлой осенью был на курсах?
- Нет!
- Заткнись, потаскуха! – В другой раз Васька бы проклял себя за эту жестокость, но сейчас не мог и не хотел заглушать в себе безрассудной горькой ярости, которая распирала сердце и опьяняла его. – Конечно, крутила с прыщавым Галсаном или там Балданом из комитета? То-то он повадился тогда, кобель, провожать тебя после собраний.
- Не говори так о Галсане!
Но Васька распалился пуще и в слепом гневе размахивал ночным горшком деда, непонятным образом подвернувшимся ему под руку:
- Ага, защищать полезла! Выходит моя
правда: в Хошун-Узур ведет тропиночка-то. В Хошун-Узур! А я-то удивляюсь: с
чего это вдруг в нашем рыжем семействе бурятонок объявился.
– Так
по-твоему, сын приблудный? Кровный он, и мне и тебе кровный!
- Ну, вот что. Забирай своего бурятенка и неси к своему хахалю в Хошун-Узур. А я погляжу, в какую избу завернете! Мне чужое семя ни к чему.
Васька замолчал и, словно во сне, увидел, как Люська принялась собирать свои платья. Он хотел остановить ее, но только махнул рукой и ушел на кухню. Хлопнула дверь в сенях, в окне было видно, как Люська с узлом и ребенком прошла по двору. Никто из Ерофеевских не побежал ей вдогонку.
* * *
С этого дня в доме Ерофеевых стало совсем тоскливо. Просыпались, коротали день в привычных обязанностях, ложились спать. Васька подурнел лицом, ходил замкнутый, неразговорчивый, никто не мог догадаться, о чем он думает и думает ли вообще. С утра заводил свою полуторку, уезжал до сумерек, а в дни отгула торчал вместе с деревенской ребятней на дневных сеансах. И неизвестно было, когда перегорит в нем эта хандра.
Однажды вечером у Ерофеевской ограды, всхрапнули кони, двое вихрастых подростков отворили ворота, во двор въехала телега с косарским скарбом. С сенокоса вернулся Васькин дед с внуками.
Всем семейством ужинали на воздухе, под тополями. Женщины вполголоса обсуждали разные бабьи заботы, мужчины дымили, расспрашивали старика о травостое, о косовице. Появился Васька, поздоровался с дедом, щелкнул по носам приехавших братишек и молча устроился в конце дощатого стола.
Старый Никанорыч утер рукавом рот и оглядел свое семейство, словно озабоченная наседка.
- Слышь, а Люська чего запропастилась? – спросил он вдруг у матери.
Никто ему не ответил. Васька принялся изучать свои твердые ногти.
- Опять полаялись, небось? – снова спросил дед.
Все молчали, только слышалось ребячье посапывание.
- Я прогнал ее, - ответил Васька, глядя куда-то мимо амбара. Дед рассердился.
- Хорош гусь, а? А я-то, старый дурак, все думал: вернусь, дома меня новый внучок поджидает. Ты ее что, вместе с дитем прогнал?
- Вместе...
- У, ирод! А вы чего смотрели, остановить не могли? – крикнул Никанорыч на домочадцев. – Не родная дочь, так можно в три шеи?
Вся хандра разом вылилась из Васьки.
- Да она, дед, в подоле принесла! Приблудила на стороне! – заорал он свирепо, едва не опрокинув миску со щами.
- А ты почем знаешь? – строго спросил Никанорыч.
- Почем, почем. Чернявый он, дед, и глаза у него косые, что два коромысла! Люська блудит с бурятами из Хошун-Узура, а я живи с ней, да?! – закричал Васька, и всем показалось, что его хватит падучая.
Никанорыч вдруг медленно отодвинул миску, и глаза его стали задумчивыми и теплыми. Домашних пробрал озноб, точно перед ними сидел блаженный.
- Намсарай… - произнес Никанорыч почти неслышно. Ерофеевским послышалось, что не дед говорит, а ветер прошелестел в тополях. – Намсараюшка, конечно, Намсараюшка… Я так и знал. Ох, долгонько я тебя ждал. Думал, умру, не увидев тебя. Вот ты и пришел. Пришел…
Дети со страхом смотрели на Никанорыча, видя, как он на глазах трогается умом. Но взрослые седьмым наитием, плотью почувствовали, что за словами старика кроется настоящая правда. Не надо сейчас тревожить деда расспросами, не спугнуть его мысли, он скажет эту непонятную правду сам.
- Слушай, Васька. И вы все слушайте. Был у меня прадед, Евстигней Ерофеев, Бирюк у него было прозвище. Лесничил он в тридцати верстах от Тарбагатая. Из тайги не вылезал, жил бобылем со своей единственной дочкой, Марьей. Жинка-то от родов скончалась, мученица. И вышел однажды с ними случай. Лютая зима была, буран навалился. Пошла Марья овса жеребцу задать, слышит: стонет вроде кто в кустах. Девка была смелая, выдернула кол и пошла. Видит: в сугробе молодой парень лежит, шапку где-то потерял, обмороженный весь. Откуда взялся в этой глухомани. Марья здоровая девка была, взвалила горемыку на плечо и в избу приволокла. Смотрят с отцом: бурят вроде. Весь белый, кожа клочьями валится. Одной ногой в могиле, словом. Но ничего, оттерли снегом, намазали медвежьим жиром, отошел. А когда полегчало, рассказал все. Здешним оказался, из бедных улусников. Тамошний один богач заманил его сестру к себе, напоил девку, надругался и пьяной на мороз выгнал. А та и околела, не доползла до дома. Они с парнем-то этим, Намсараем, сиротами были. И взяла Намсарая лютая обида. Похоронил сестру, напился и порешил того богача. Убежал в тайгу, в чем был, заплутал, и не набреди, горемычный, на сторожку, замерз бы, как сестрица.
Ну, куда было парню деться. Из тайги выйдет, а его урядники поджидают. Остался у Евстигнея, прадеда моего. Старательный оказался парень, за что не возьмется – все-то у него ладно выходит. Своим стал у Ерофеевых. А Марья тогда была девкой на выданье. И случилось так, что поймал Евстигней ее с Намсараем в темном закутке. Напужались оба, затряслись. А Евстигней только махнул рукой и в дом пошел, не стал мешать их любви. Так вот и появился в ерофеевском роду бурят. Остался Намсарай с Марьей у Евстигнея, фамилию его взял и имя русское принял: Тимофей. Родился у них вскоре сынишка Никанор, отец мой, значит. Рыжий весь, веснушчатый, в мать и деда пошел, глаза только косоватые. Не одолела, выходит, Тимофеева кровь Евстигнеевскую. Покручинился малость Тимофей. Жалко, конечно. А Евстигней ему говорит: «Не тужи, паря, возьмет когда-нибудь верх и твоя кровь!…» Вот и взяла… Теперь-то Тимофею, Намсараю, значит, легче лежать в могиле: будет ходить по земле и его семя, чернявое… Так-то вот, Васька.
Васька опрокинул скамью, перепрыгнул через плетень и огородами побежал к нижней улице.
- Ты куда, Васька! – тревожно закричала мать.
- Оставь его, Степанида. Знамо, куда побег, - дед усмехнулся. - Пусть себе бежит. Дело молодое…
III поэтический турнир им. Намжила Нимбуева (2013):
II поэтический турнир им. Намжила Нимбуева (2009):
